"Чем черт не шутит, что ж, - хлебну, пожалуй, чаю,
Раз дело приняло приятный оборот,
Но ненавижу я весь ваш палачий род -
Я в рот не брал вина за вас - и не желаю!"

        Он попросил: "Не трожьте грязное белье.
        Я сам к палачеству пристрастья не питаю.
        Но вы войдите в положение мое -
        Я здесь на службе состою, я здесь пытаю,

                Молчаливо, прости,
                Счет веду головам.
                Ваш удел - не ахти,
                Но завидую вам.

                        Право, я не шучу,
                        Я смотр делово:
                        Говори, что хочу,
                        Обзывай хоть кого. -

Он был обсыпан белой перхотью, как содой,
Он говорил, сморкаясь в старое пальто, -
Приговоренный обладает, как никто,
Свободой слова, то есть подлинной свободой".

        И я избавился от острой неприязни
        И посочувствовал дурной его судьбе.
        Спросил он: "Как ведете вы себя на казни?"
        И я ответил: "Вероятно, так себе...

                Ах, прощенья прошу, -
                Важно знать палачу,
                Что, когда я вишу,
                Я ногами сучу.

                        Да у плахи сперва
                        Хорошо б подмели,
                        Чтоб, упавши, глава
                        Не валялась в пыли".

Чай закипел, положен сахар по две ложки.
"Спасибо!" - "Что вы? Не извольте возражать!
Вам скрутят ноги, чтоб сученья избежать,
А грязи нет - у нас ковровые дорожки".

        Ах, да неужто ли подобное возможно!
        От умиленья я всплакнул и лег ничком.
        Потрогав шею мне легко и осторожно,
        Он одобрительно поцокал языком.

                Он шепнул: "Ни гугу!
                Здесь кругом стукачи.
                Чем смогу - помогу,
                Только ты не молчи.

                        Стану ноги пилить -
                        Можешь ересь болтать,
                        Чтобы казнь отдалить,
                        Буду дольше пытать".

Не ночь пред казнью, а души отдохновенье!
А я - уже дождаться утра не могу,
Когда он станет жечь меня и гнуть в дугу,
Я крикну весело: остановись, мгновенье!

        "...И можно музыку заказывать при этом,
        Чтоб стоны с воплями остались на губах".
        Я, признаюсь, питаю слабость к менуэтам,
        Но есть в коллекции у них и Оффенбах.

                "Будет больно - поплачь,
                Если невмоготу". -
                Намекнул мне палач.
                Хорошо, я учту.

                        Подбодрил меня он,
                        Правда, сам загрустил -
                        Помнят тех, кто казнен,
                        А не тех, кто казнил.

Развлек меня про гильотину анекдотом,
Назвав ее карикатурой на топор:
"Как много миру дал голов французский двор!.."
И посочувствовал наивным гугенотам.

        Жалел о том, что кол в России упразднен,
        Был оживлен и сыпал датами привычно,
        Он знал доподлинно - кто, где и как казнен,
        И горевал о тех, над кем работал лично.

                "Раньше, - он говорил, -
                Я дровишки рубил,
                Я и стриг, я и брил,
                И с ружьишком ходил.

                        Тратил пыл в пустоту
                        И губил свой талант,
                        А на этом посту
                        Повернулось на лад".

Некстати вспомнил дату смерти Пугачева,
Рубил - должно быть, для наглядности, - рукой.
А в то же время знать не знал, кто он такой, -
Невелико образованье палачево.

        Парок над чаем тонкой змейкой извивался,
        Он дул на воду, грея руки о стекло.
        Об инквизиции с почтеньем отозвался
        И об опричниках - особенно тепло.

                Мы гоняли чаи -
                Вдруг палач зарыдал -
                Дескать, жертвы мои
                Все идут на скандал.

                        "Ах, вы тяжкие дни,
                        Палачева стерня.
                        Ну за что же они
                        Ненавидят меня?"

Он мне поведал назначенье инструментов.
Все так не страшно - и палач как добрый врач.
"Но на работе до поры все это прячь,
Чтоб понапрасну не нервировать клиентов.

        Бывает, только его в чувство приведешь, -
        Водой окатишь и поставишь Оффенбаха, -
        А он примерится, когда ты подойдешь,
        Возьмет и плюнет - и испорчена рубаха".

                Накричали речей
                Мы за клан палачей.
                Мы за всех палачей
                Пили чай - чай ничей.

                        Я совсем обалдел,
                        Чуть не лопнул, крича.
                        Я орал: "Кто посмел
                        Обижать палача!.."

Смежила веки мне предсмертная усталость.
Уже светало, наше время истекло.
Но мне хотя бы перед смертью повезло -
Такую ночь провел, не каждому досталось!

        Он пожелал мне доброй ночи на прощанье,
        Согнал назойливую муху мне с плеча...
        Как жаль, недолго мне хранить воспоминанье
        И образ доброго чудного палача.

1977

Экспозиция «ТАЙНЫ ТЕЛА. Вселенная внутри»  была  создана в 2007 году   благодаря сотрудничеству  образовательного центра The Universe Within Project,  Научного  Центра  Orlando Science Сenter и Фонда Анатомических Наук и Технологий в Гонконге и за время своего существования успела побывать во многих странах мира. Цель выставки — наглядно продемонстрировать устройство тела и внутренних органов человека

На выставке представлено около 200 объектов. Вся коллекция экспонатов состоит из четырех наборов экспонатов - один из них будет представлен в Москве, два других сейчас демонстрируются в разных городах Южной Америки, четвертый выставлен в Орландо во Флориде.

Создатели выставки особенно подчеркивают, что экспозиция будет крайне полезна для специалистов в области медицины. Они впервые смогут увидеть нашу «внутреннюю вселенную», не подвергаясь воздействию токсинов.

Обостренное правосудие

Когда судья выносит приговор, все понимают, что кто-то должен привести его в исполнение. Если приговор — тюрьма или каторжные работы, кто-то должен этапировать осужденного на место отбывания, а потом стеречь его до конца срока. Если же приговор — это отрубание руки или, скажем, четвертование, то кому-то придется взяться за топор. Поэтому если в стране существует смертная казнь, то там есть и палачи. В большинстве своем это настоящие специалисты, оказывающие услуги с профессиональным спокойствием и деловитостью. И все же не совсем обычное ремесло накладывает отпечаток и на их характер, и на судьбу.

Средневековых палачей обычно представляют как мускулистых громил с мешком на голове. Действительно, этим людям была необходима изрядная физическая сила, но вот скрывать лица у них не было нужды. Своих палачей население знало в лицо и по имени, поскольку в небольшом средневековом городе сохранить инкогнито было невозможно. В большинстве стран Европы палачи считались ремесленниками вроде плотников или шорников, причем своей профессией они обычно гордились и передавали ее по наследству. Во многих странах возникали трудовые династии заплечных дел мастеров, некоторым из этих династий удалось добиться богатства и даже славы.

В средневековой Германии палачей ценили и щедро вознаграждали за труд, о чем свидетельствует, в частности, судьба Франца Шмидта, служившего главным палачом Нюрнберга. Шмидт родился в 1555 году в семье палача города Бамберга. В юности он помогал отцу, постепенно постигая тонкости ремесла, и в 1573 году провел свою первую самостоятельную казнь, вздернув некоего Леонарда Русса, осужденного за кражу. Через пять лет он получил место палача в Нюрнберге и женился на дочери главного городского палача. После смерти тестя Шмидт унаследовал его должность, а с ней и немалые доходы. В Нюрнберге главный палач зарабатывал почти как судья, что позволяло ему вести жизнь весьма зажиточного бюргера. Кстати, «палач» по-немецки — Scharfrichter, то есть звучит как «острый судья».

Мастер Франц, как его теперь называли, был аккуратным и добросовестным работником. Он стремился свести муки казнимых к необходимому минимуму и нередко ходатайствовал о замене жестокой казни вроде колесования простым и быстрым усекновением головы. А еще он вел дневник, в котором совершенно бесстрастно описывал случаи казни: «13 августа лета 1594-го. Ткач Кристоф Майер и Ганс Вебер, торговец фруктами, оба граждане Нюрнберга, каковые в течение трех лет занимались содомией, были пойманы за их занятием подмастерьем скобяных дел мастера… Ткач был казнен мечом, а потом его тело было предано огню вместе с торговцем фруктами, который был сожжен живым». Шмидт оставался в мире с собой и со своей совестью, поскольку считал, что делает божью работу, помогая грешникам искупить свои грехи. Мастер Франц оставался в должности 45 лет, казнив за эти годы 361 человека, после чего ушел на покой и сделался медицинским консультантом, поскольку разбирался в анатомии лучше многих врачей. Шмидт умер в 1634 году в окружении любящей семьи и был удостоен пышного государственного погребения. Его могила находится в окружении могил других именитых граждан Нюрнберга, в частности великого художника Альбрехта Дюрера.

Во Франции к палачам относились иначе — их сторонились и боялись, но вместе с тем предоставляли им прекрасные возможности для заработка. Здесь тоже существовали палаческие династии, многие из них — веками, но наибольшую известность приобрела династия Сансонов, возникшая в XVII столетии. В 1684 году Шарль Сансон, служивший в королевской армии, получил приказ Людовика XIV о назначении на должность исполнителя приговоров в Париже. В столице Сансону было предоставлено казенное жилище, которое горожане называли особняком палача.

Пока Шарль-Анри Сансон пытался сократить расходы на одну казнь, тысячи французов становились короче на голову

Как и большинство тогдашних ремесленников, палач трудился по месту жительства. Его дом был совмещен с камерой пыток, причем трупы некоторых казненных выставлялись прямо возле ограды. У входа в особняк стоял каменный крест, у которого должники объявляли о своем банкротстве. Здесь же находилась лавка, принадлежавшая палачу, причем Сансону было чем торговать. Парижские палачи имели особую королевскую привилегию — могли ежедневно взимать дань продуктами с каждого торговца на городском рынке. Шарль Сансон каждый день посылал на рынок слуг с огромными корзинами. Кое-что съедала его семья, но большую часть собранного палач распродавал. Кроме того, он получал неплохое жалованье. Также Сансоны приторговывали лекарственными травами и частями тел казнимых преступников, без которых не мог обойтись ни один алхимик или чернокнижник. Сансоны довольно быстро разбогатели и вели жизнь преуспевающих предпринимателей.

Богатство французских палачей положительно сказывалось на качестве предоставляемых ими услуг. По крайней мере, казнимые умирали быстро, без лишних страданий. А вот в Англии на исполнителях приговоров экономили, и потому более криворуких палачей не было во всей Европе. Англичане вербовали в палачи людей с улицы и даже уголовников, причем специального обучения никто из них не проходил. Например, фаворит Елизаветы I граф Эссекс однажды помиловал некоего Томаса Деррика, приговоренного к смерти за изнасилование, с условием, что тот станет палачом. Деррик неплохо вешал и даже усовершенствовал виселицу, снабдив ее системой блоков, но с топором обращался неумело. В 1601 году граф Эссекс был сам осужден за попытку мятежа и поднялся на эшафот. Деррику понадобилось три удара, чтобы наконец отделить голову графа от тела.

Преемники Деррика были ничуть не лучше. Около 1663 года должность лондонского палача занял ирландский иммигрант Джон Кетч, который доказал свою полную профнепригодность. В 1683 году ему пришлось казнить известного оппозиционера лорда Рассела. С первого удара топор не только не отрубил ему голову, но даже не убил. Не убил лорда и второй удар. Казнь превратилась в отвратительную пытку, и толпа была готова разорвать палача. После этой истории Кетч выпустил листок с извинениями, в котором утверждал, что лорд Рассел был сам виноват, поскольку неправильно положил голову на плаху. Но это была еще не самая худшая казнь в карьере Джона Кетча.

15 июля 1685 года на эшафот взошел мятежный герцог Монмут. Повернувшись к Кетчу, герцог сказал: «Вот тебе шесть гиней. Не вздумай рубить меня так же, как ты рубил лорда Рассела. Я слышал, ты ударил его три или четыре раза. Мои слуги дадут тебе еще больше золота, если ты хорошо сделаешь свою работу». Однако никакие деньги не могли компенсировать отсутствие профессионализма — топор лишь слегка задел шею казнимого. Монмут вскочил на ноги, одарил палача презрительным взглядом и снова положил голову на плаху. Кетч нанес еще два удара, но герцог все еще был жив, хотя и истекал кровью. Толпа ревела от негодования, и Кетч, выронив топор, заявил, что не может закончить работу, поскольку у него плохо с сердцем. Однако шериф, руководивший казнью, заставил его поднять топор и продолжить. Кетчу понадобилось еще два удара, чтобы наконец добить жертву, но голова все еще не была отделена. Отчаявшись, Кетч начал отпиливать голову мясницким ножом. К концу процедуры толпа была в таком гневе, что палача пришлось уводить с места казни под охраной.

После этого позора Джона Кетча посадили в тюрьму, что, судя по всему, спасло его от народной расправы. Новым палачом сделался мясник Паска Роуз, ранее ассистировавший Кетчу, но уже через четыре месяца Роуз попался на краже со взломом. Пришлось выпускать Кетча, тот Роуза и повесил.

Британские традиции оказались весьма стойкими. Отправку осужденных на тот свет еще долго доверяли случайным людям и разного рода отщепенцам. Другие не брались за это дело, поскольку плата за труд была мизерной. К примеру, лондонский палач Джон Прайс жил на грани нищеты, пока в 1715 году не сел в долговую тюрьму, из которой бежал, а вскоре был повешен за двойное убийство.

Эдакий молчаливый статист фильма-сна перехода.

1. ПАЛАЧ-ЖЕНЩИНА
Я тогда собирал материал для исследования о блатных наколках и ездил с соответствующей бумажкой по ИТК за Уральским хребтом.

И вот когда от блатных синеньких иконок и их расшифровок уже рябило в глазах (так сказать, отображение действительной реальности, данной в ощущениях на единственно доступном и принадлежащем именно носителю материале -- собственном теле), мне вдруг предложили между водочными праздниками с командно-обслуживающим персоналом, на один из «посошков»: а хочешь познакомиться с настоящей расстрельщицей.

Я сначала не понял, а потом мне объяснили, что на такой работе только бабы выдерживали, а мужики нет -- спивались. Я опять не понял, а потом, уже поняв, удивился: а что, у нас до сих пор это люди делают?

Какие там автоматы с фотодатчиками, мы так это все слышали. Или вот в Таиланде: кружочек на колпаке рисуют и потом все же через бумагу стреляют, но курок все равно нажимает человек. А что, у нас не так?

«Она придет к тебе в гостиницу, поговоришь», -- так решило любовно принимающее начальство.

И она пришла, почти как на свидание -- может, ее так и представляли (меня они воспринимали как очередного проверяющего в переходное время) как изюминку здешних мест?!

Я как-то засуетился, купил местного крепленого и, вообще, не совсем понимал, что и зачем делаю.

И вот пришла огромная, грузная, грудастая тетка далеко за тридцать, как потом оказалось -- мать двоих детей!

Я ожидал увидеть совсем другую женщину. Даже не знал, с чего начать. Поставить диктофон и попросить: расскажите, как это, ну, все делается. Детали, в общем. Что, просто, расставив широко свои толстые ноги, шмаляете из АКМ по приговоренному? Ей-ей, это что-то из снов.

...У нее был тяжелый взгляд. Я сначала растерялся, смутился, когда она на меня уставилась, потом попытался выдержать «смотрелку», но сразу стал отводить глаза на все остальное вокруг. Глаза у меня как бы сами соскальзывали, съезжали от глаз этой бабы в сторону.

И я вдруг почувствовал себя с этой женщиной, как с большим зверем в клетке. Пока он может быть сытым, довольным, но тем не менее хищным и диким. И может каждую секунду броситься, если что не так. Я помотал головой. Нет, такого не может быть.

-- Я не пью, -- это было сказано на мое робкое предложение немного расслабиться перед началом.

Я растерялся. Я сделал несколько почти танцевальных движений-па по гостиничному номеру. Сам выпил. И тогда она сказала:

-- Это работа. У нас здесь любая ценится, не то что в столицах. Первый мужик мой от этого спился. Хотя он и так бы спился... Там только щель и угол обстрела. Нажимаешь на курок, оружие на станине... Что, трахаться хочешь?

И тут, ошарашенный, я вдруг понял, что неудержимо ее захотелось. Может, потому, что это было полное безумие.

Я, окончательно ныряя в этот омут, понял, почти как один из героев Дюма, -- надо! Надо приобщиться к этой энергии смерти. Пожать руку, правда, на современном этапе это чуть изменилось...

Но спешу огорчить -- ничего не получилось.

Она поймала мой кривой взгляд, ухмылку, сама усмехнулась и произнесла:

-- Сиди, козлик.

Хотя мне почему-то хочется верить, что что-то промелькнуло в ее монголоидных глазках.

И я остался сидеть. Иногда я об этом сожалею.

2. ВЫБОР
У меня есть приятель. И вот как-то он вдруг рассказал мне свою историю. Повествование было очень фрагментарное, рваное, и я с трудом привел его слова в какое-то подобие связного текста.

-- ...Прошло уже больше десяти лет. Я почти никогда не рассказывал об этом случае из своей жизни. Только несколько раз по большой пьяни пытался. И потом сразу трезвел...

Мне самому до сих пор неясно, как попал туда и тогда.

Это была, кажется, первая война на территории существовавшего еще Советского Союза. Нагорный Карабах -- давнишние столкновения между армянами и азербайджанцами. В общем, меня отправили, как сейчас бы сказали, с партией гуманитарного груза.

А воевали уже тогда в конфликте наемники, в большинстве своем русские и украинцы, прошедшие Афганистан. Это сейчас такое не удивляет, а тогда для меня это стало открытием. «Всплыли отморозки. Всех бы тогда передавили -- глядишь, ничего бы и не было», -- говорил один капитан.

И еще открытием стало, как жители, это самое мирное население, ведут себя на войне. Я не мог понять, что это, привычка или полное неверие: что пули летают настоящие и именно тебя они могут убить.

Вот были мы в одном селении. Бабки, бабы, дети за водой ходят. Стреляют вовсю, а им хоть бы хны. Правда, при мне никто не упал. Хотя ведь точно знал: убивали их, слышал, пули, что называется, свистели. Все равно идут -- как потом, похоже, на мосту во время обстрела московского Белого дома.

...А еще, чуть до этого, у меня некие мысли о смерти появились.

Я тогда спрашивал себя придирчиво и осматривая себя внутреннего: готов ли вот уже сегодня, сейчас внезапно кончиться? Не испугаться, не канючить, не просить совсем немножко повременить, а отдаться достойно и благородно, как раньше говорили и показывали в советских фильмах, «с высоко поднятой головой»?

Вообще-то у меня и раньше бывали случаи, когда находился в пограничной ситуации между смертью и жизнью. Поэтому я в конце концов приходил к выводу, собравшись и распрямившись, в последний раз оглядев себя внутреннего, что да, готов...

Вот если прямо сейчас кто-то подойдет в черном и достанет серийный АКМ, я, предварительно поняв, что надежд на спасение нет, осуществлю переход смиренно и без излишней суеты и воплей...

По неискоренимой привычке все анализировать, чувствуя себя в полнейшей безопасности, я не раз возвращался к этим идиотским ситуационным построениям-играм...

И вот я там. Грязь, вонь гниения всего, рожи, совершенно измененные, -- таких раньше не видел.

Пили все, конечно, много. Может, это все и предопределило, хотя там по-другому и сразу вдруг нельзя было.

И вот это селение. Отдыхали после раздачи гуманитарной помощи, а потом вдруг под привычную вроде канонаду врываются чужие, те, что считались врагами, и бьют, связывают, допивают нашу водку, завязывают глаза и везут куда-то.

И вот мы уже в каком-то подвале, в плену, и некто стоит над нами, связанными, куражится.

И еще там капитан уже был.

...Он ударил его ногами несколько раз по лицу, но капитан дальше только мычал, выплевывал выбитые зубы и матерился. Он был ему неинтересен, и он опять переключался на меня.

А у меня появлялось непреодолимое желание растечься книзу, стать пластилиново-вонючим, жалким, оказаться как можно ближе к полу, прилипнуть к нему, вопить, канючить, умолять, пока не кончится этот кошмар.

И все силы уходили на это. Удержать в достойном состоянии прямую кишку и мочевой пузырь. И повторять: «Не делай этого. Я не местный, я посторонний. Не делай этого. Я не сделал тебе ничего плохого, я вам все нужное привез».

«Да заткнись ты», -- бросал на это капитан.

Почему мое шаманство сбылось, а дальше?! Как же так? Почему мне никто не помогает, ведь я на правой стороне??? Что, только тогда что-то пойму, когда умру??!

-- Я же тебе ничего не сделал. Отпусти, не бери греха на душу, -- просил безнадежно я опять этого гада, понимая связанными затекшими членами, что это не сон.

А сначала, в начале момента похищения, у меня еще проносилась мысль как-то вывернуться, успеть ударить рукой по автомату, попытаться его выбить и бежать, бежать, петляя, как заяц, и ощущая спиной летящие вдогонку пули-дуры...

«Утром я вас кончу», -- говорил отморозок. Почему утром, почему не сразу? И сейчас мне это непонятно. Но, видимо, у небес есть тоже свой сюжет, как в большинстве фильмов-экшн, в которых героев тоже никогда не приканчивают сразу.

И капитан говорил, тоже в соответствии со сценарием и часами каждого, почти издеваясь и провоцируя: «Еще не утро, падаль. И ты еще когда-нибудь также будешь ждать...»

Он хохол был -- наркотиками переполнен и ненавистью к москалям. Понимаешь, воевал на стороне азеров, к армянам -- по барабану. Но он даже не профессионал был. Просто убивать хотел. А тут москаль. О, удача. Но я это потом понял.

Он опять ко мне подходил после дозы наверху, ворошил ножиком в ширинке, иногда чуть нажимал сильнее, я вскрикивал, но боли не чувствовал, просто чувствовал, как кровь течет в штанах.

«Я, -- говорил, -- перед тем, как тебя кончить, яйца отрежу, вкусные яйца у москалей вкрутую...»

«Не б... -- так утешал меня капитан. -- У тебя шок болевой будет, ничего не почувствуешь».

А под утро нас отбили. Мы просто опять выстрелы слышали, миномет, крики. И входит такой же отморозок за нами (я думал опять он, съежился) в камуфляже, щетинистый, морда огромная, вонючая, в перегаре месячном -- радостный, гогучущий.

И водку нам в рот льет, еще связанным: «Свобода, товарищи!»

Выходите мстить другим отморозкам, которым сегодня, по предсказанному предсказанию капитана, принимать казнь. А не нам!

Опа. Крутизну яиц теперь другим пробовать.

Говорят, идущие в последний путь почему-то благодарят своих тюремщиков и палачей. Они идут к месту казни, отрешенно повторяют: «Спасибо за все, что вы для меня сделали...»

И этот тоже повторял все механически, почти аналогично: «Может, договоримся, мужики... Может, договоримся. Договоримся, не пожалеете...»

Я не смог стать палачом. Да просто отомстить, как сделал тот бравый капитан. «Будь мужиком -- на, шлепни этого подонка». Но я только мотал головой, тоже отрешенно.

И тогда капитан взял из моих безвольных рук оружие и сказал: «Не договоримся, мразь». И полоснул по нему очередью из Калашникова.

Это только в кино люди красиво и долго падают, скрючившись от впившихся в них пуль...

(Тут его начала бить крупная нервная дрожь. Я сказал -- если не можешь, дальше не продолжай. Но он замотал головой, опрокинул в себя почти стакан и лихорадочно заговорил дальше.)

...Ничего этого не было. Просто он упал как подкошенный. Сразу брык, и нет человека. Но все равно капитан к нему подошел и еще раз казнил, лежачего и мертвого. Не знаю, чего здесь больше было -- милосердия или привычки делать «контрольный выстрел».

А потом мы пили еще много водки, и капитан говорил, обнимая и целуя меня, плача -- отпустило его наконец: «Может... правильно не запачкался. Был выбор -- его сделал. Мне-то уж... с Афгана...»

А я потом с женщинами спать почти полгода не мог. Все время стояло перед глазами, как он ножом меня щупал, связанного, и улыбался. Но потом постепенно прошло.

Капитана убило на другой войне. На второй чеченской. Правда, тогда он был уже, кажется, полковником...

3. ПАЛАЧ ПАЛАЧЕЙ
Все соседи знают о прошлом Джоя, но, кажется, уважают его за это еще больше. И уж, конечно, здороваются с ним за руку при встрече. Палач палачу рознь, оказывается. Главное в том, кого и когда казнишь. И еще более важно, чтобы потом все не поменялось -- враги и выродки считались бы таковыми незыблемо во веки веков...

Осенью 1946 года Международный военный трибунал в Нюрнберге приговорил к смерти около 60 нацистских преступников. И всех их казнил один человек -- тогдашний главный экзекутор армии США Джой Мальта.

И он помнит каждую казнь нацистского главаря, ни в чем не раскаивается и с удовольствием рассказывает подробности.

«Я с радостью вешал этих подонков, которые пытали невинных женщин, стариков и детей, морили их голодом и отправляли в газовые камеры, -- неоднократно заявлял падким на такие вещи журналистам Джой Мальта. -- Каждое мгновение казни доставляло мне удовлетворение. Я до сих пор уверен, что веревка -- слишком гуманная смерть для этих чудовищ. Слишком цивилизованная...»

Казнить фашистов главный официальный экзекутор вызвался добровольно. Он же сконструировал и построил прочный и «удобный» эшафот с двумя виселицами:

-- Узлы на петлях приходилось затягивать по 13 раз на дню! Виселицы должны были выдержать тяжесть нескольких десятков человек и достигать такой высоты, чтобы тело не касалось земли, а после казни висельника было удобно снимать.

За один час пятнадцать минут до восхода солнца 16 октября 1946 года в тюрьме Ландсберг он лично вздернул десять членов гитлеровского кабинета.

-- Я знал каждого из них, -- вспоминает далее Джой Мальта. -- Ежедневно я заглядывал к ним в камеры, проверяя, чем эти парни занимаются. И Геринг однажды, не выдержав, крикнул: «Что-то слишком долго вы возитесь». А я ему ответил: «Радуйтесь, что примете смерть из моих рук!»

Джой всегда очень сожалел, что не смог повесить Геринга.

-- Кто-то пронес ампулы с цианидом, и он отравился. Геринг всегда был очень тучным, весил 135 килограммов, а когда умер, в нем почему-то оказалось всего 65 килограммов... Я собственноручно вешал фашистов, одного за другим. Сначала держал над их головами черные капюшоны, потом на шею накидывал веревку.

Первым казнили Риббентропа. Его ноги были скованы кандалами, а руки связаны за спиной. Его спросили: не желает ли он что-нибудь сказать перед смертью? «Бог спасет Германию!» -- выкрикнул он. Следующим был главный военный советник Гитлера Вильгельм Кейтель. Затем глава гестапо Эрнст Кальтенбруннер, идеолог Альфред Розенберг, генерал-губернатор Польши Ганс Франк и другие. Порнофотограф и садист Юлиус Штрейхер стоял немного в стороне ото всех.

Поднимаясь на эшафот, он выкрикнул: «Хайль Гитлер!» Я резко накинул ему на шею веревку и повесил, не дожидаясь, пока священник скажет: «Аминь».

А когда все было кончено, экзекутор выпил водки в казарме и с чистой совестью улегся спать...

Он говорит, что кошмары его не мучили никогда.

Мальта продолжал вешать фашистов до июня 1947 года. Потом демобилизовался, вернулся к семье в тихий Бостон, где проживает и нянчит внуков.

При этом любит сажать их на колени и осторожно гладить по детским головкам и тоненьким беззащитным шейкам.

Джою Мальте 80 с лишком лет, но у него прекрасная память и отменное американское здоровье...

ПОСЛЕСЛОВИЕ
Стать или не стать палачом. Все-таки, получается, никогда от этого нельзя зарекаться...

Вот во сне я всегда казнил своих врагов. Или был казнен ими.

Но мне не довелось испытать (слава Богу) выбора, через который прошел мой приятель. Но он прошел у него наяву, и, в общем, он из него вышел победителем.

Писателей и журналистов всегда привлекали образы серийных убийц, палачей, маньяков.

Инженеры душ человеческих в таких случаях резвились вовсю. Каких только флексий они не приписывали своим героям. Какие детали, леденящие кровь, выдумывали. Какие гонорары за это получали!

Но чаще всего это были куклы.

А убийство куклы, манекена можно представить более страшно, чем убийство человека. В убийстве куклы не будет перебором детальное описание процесса. С одной стороны -- человека убить очень легко, а с другой... Я по себе знаю, что даже, когда упадешь и бьют ногами, не всегда даже ломают хрящи носа -- самое хрупкое на лице...

Но не это главное.

Главное все-таки в выборе, который делает каждый. И одно -- когда его делаешь под страхом смерти, как не раз было в Чечне, когда тебе предлагают казнить своих и за это сохранить жизнь. И тут дело даже не в последующем шантаже, зафиксированном на пленке. Главное, что содеянное почти никого «не ломает».

И это видно больше даже по другому примеру: когда в наших исправительных лагерях набирали добровольцев на роль палача и тут оказывалось, что от желающих им стать отбоя не было.

Еще как-то можно понять классово подкованных палачей-исполнителей. Ведь, наверняка, они переполнялись праведным гневом, расстреливая пачками «врагов народа». Ведь это были враги, проклятые своей страной. Так ведь тогда казалось.

Хотя бы по первости наливались революционной яростью, пока казни не становились рутинной работой.

И кто доживал из них до реабилитации казнимых, что они чувствовали?

Скорее всего, чтобы не поехать мозгами, убеждали себя, что все равно поступали правильно.

Как тот расстрельщик царской семьи. Ведь он до конца жизни, так же, как и Джой Мальта, гордился собой и взахлеб рассказывал подробности журналистам. Забыл, слава богу, его фамилию...

(Это и к лучшему. Что забыл.)

А здесь люди делали это за какие-то лишние материальные блага, никак не сравнимые с человеческой жизнью. За лишнюю пайку, за то, что срок чуть скостят.

Впрочем, не мне судить и рассуждать так.

Прости всех, Господи. Даже палачей... Всяких...

Аминь.

Игорь ТИМОФЕЕВ